О войне много книг. Есть среди них те, что написаны авторами-фронтовиками, знающими о войне не понаслышке. Есть такие, что созданы через много лет после окончания войны, но остроты сюжета, своей правдивости не теряют при этом. Есть книги большие, а есть совсем маленькие рассказы, но те и другие задевают за живое любое поколение девчонок и мальчишек. И сейчас, в канун Дня Победы, самое время пополнить свой читательский актив такими произведениями. Что же могу посоветовать?
1. Вольфганг Борхерт "В мае, в мае куковала кукушка"
2. А. Пантелеев "Кожаные перчатки"
3.
В. Катаев "Отче наш"
4. Б. Окуджава, "Уроки музыки"
5. В.Некрасов "Посвящается Хемингуэю"
6. В. Тендряков "Донна Анна"
7. Г. Бакланов "Почем фунт лиха"
8. А. Приставкин "Фотографии"
Вот рассказик Анатолия Приставкина "Фотографии", как всегда пронзительный, острый...
Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка,
которой было шесть лет.Чтобы она не забывала родных, раз в месяц я приводил
сестренку в нашу холодную спальню, сажал на кровать и доставал конвертик с
фотографиями.
— Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она
сильно болеет.
— Болеет... — повторяла девочка.
— А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.
— Бьет...
— Вот это тетя. У нас неплохая тетя.
—А здесь?
— Здесь мы с тобой. Вот это Людочка. А это я.
И сестренка хлопала в крошечные синеватые
ладошки и повторяла: «Людочка и я. Людочка и я...»
Из дому пришло письмо. Чужой рукой было
написано о нашей маме. И мне захотелось бежать из детдома куда-нибудь. Но рядом
была моя сестричка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись друг к другу, и
смотрели фотографии.
— Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и
маленькая Людочка...
— А мама?
— Мама? Где же мама? Наверное, затерялась...
Но я потом найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.
Шли дни, месяцы. В морозный день, когда
подушки, которыми затыкали окна, покрывались пышным инеем, почтальонша принесла
маленький листок. Я держал его в руках, и у меня мерзли кончики пальцев. И
что-то коченело в животе. Два дня я не приходил к сестренке. А потом мы сидели
рядом, смотрели фотографии.
— Вот наша тетя. Посмотри, какая у нас
удивительная тетя! Просто замечательная тетя. А здесь Людочка и я.
— А где же папа?
— Папа? Сейчас посмотрим.
— Затерялся, да?
— Ага. Затерялся.
И сестренка переспросила, подымая чистые
испуганные глаза:
— Насовсем затерялся?
Шли месяцы, годы. И вдруг нам сказали, что
детей возвращают в Москву, к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к
кому мы собираемся ехать, кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала
завуч и сказала, глядя в бумаги, правленные карандашом:
— Мальчик, здесь на некоторое время остается
часть наших воспитанников. Мы оставляем и тебя с сестренкой.Мы написали вашей
тете, спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению...
Мне зачитали ответ.
В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу
топчаны, скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с
сестренкой и никуда не собирались. Мы разглядывали фотографии.
— Вот Людочка. А вот я.
— А еще?
— Еще? Смотри: и здесь Людочка. И здесь. И
меня много. Ведь нас очень много, правда?
Или А. Пантелеев "Кожаные перчатки".
Поезд в пути уже вторую неделю, бежит через всю зимнюю снежную Россию, от океана к Уралу и дальше на Запад. В вагоне уже давно все отоспались, перезнакомились, давно перечитаны все книги, обсуждены все злобы дня, сыграны все партии в шахматы, надоел до омерзения "козел", даже чай не пьется, даже пиво почему-то кажется кислым и стоит недопитое в темных бутылках под светлыми бумажными стаканчиками.
И вот как-то под вечер в одном из купе собирается мужская компания, и кто-то предлагает, чтобы каждый по очереди рассказал "самый страшный случай из своей жизни".
Чего-чего, а страшного за спиной у каждого немало. Один горел в самолете, другой - в танке, третий чуть не погиб на торпедированной подводной лодке. Еще одного расстреливали, и он, с пробитым насквозь легким, трое суток пролежал под горой мертвецов.
В дверях купе стоит, слушает немолодой, маленький и худенький, как подросток, человек в форме гражданского летчика. Засунув руки в боковые карманы своей кожаной коричневой курточки, он курит толстую дорогую папиросу, перекидывает ее то и дело из одного угла рта в другой и, прижимаясь затылком к косяку двери, резко и нервно выбрасывает в потолок густую струю синею дыма. Слушает он, почти не глядя на рассказчика, но, чем дольше слушает, тем сильнее волнуется, тем чаще и глубже затягивается... Внезапно лицо его наливается кровью, он делает несколько быстрых, лихорадочных затяжек, торопливо и даже судорожно запихивает папиросу в набитый окурками металлический ящичек на стене и, повернувшись к рассказчику, перебивает его:
- Ст-той! П-погоди! Д-дай мне!..
Губы его прыгают. Лицо дергается. Он - заика, каждое слово выталкивается из него, как пробка из бутылки.
- С-самое ст-трашное? - говорит он и кривит губы, делает попытку изобразить ироническую усмешку. - Самое страшное, да? Т-тонули, говоришь? Г-горели? С м-мертвецами лежали? Я т-тоже т-тонул. Я тоже г-горел. И с покойниками в об-б-бнимочку лежал. А в-вот с-самое ст-трашное - это когда я в сорок втором году письмо получил из Ленинграда - от сынишки... д-д-десятилетнего: "П-п-папочка, - пишет, - ты нас п-прости с Анюткой... м-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-варили и с-с-съели"...
Вот она, правда военной жизни...Причем, не важно, где ты находишься в это время, на передовой или в глубоком тылу.
